Secret languague of birds dictionary

Не помню, писала ли про фильм "Гений", если нет - вот, мой любимый кусочек из него. Все что вы хотели знать про работу редактора)))


Джуд Лоу отлично сыграл еще одного  высокофункционального социопата сильно увлеченного человека. Фильм и про одержимость, и про писательство, и про доброту и все прочее, в общем, отличный фильм. А, Колин Ферт прекрасен.

Читать Вулфа (биография которого и есть сюжет фильма) после него гомерически смешно.
"Лицо моего брата Бена, думал Юджин, похоже на чуть пожелтевший обломок слоновой кости; его высокий белый лоб покрыт узлами ярости, потому что он хмурится, как старик; его рот похож на нож, его улыбка — отблеск, пробегающий по лезвию ножа. Его лицо как лезвие, и как нож, и как отблеск света; тонкое, и яростное, и навеки прекрасно нахмуренное, а когда его твердые белые пальцы и хмурые глаза впиваются в вещь, которую он хочет починить, он резко и сосредоточенно дышит длинным острым носом. Вот почему женщины, взглянув на него, проникаются глубокой нежностью к его заостренному, шишковатому, всегда хмурому лицу; волосы у него блестят, как у маленького мальчика, они курчавятся и скрипят, как листья салата."

Или вот, например, хлещет полноводным потоком текст - граждане, это же тридцатые годы а какой вдруг прорыв странного:

" Внизу, в укрытой деревьями Билтбернской лощине, по рельсам прокатился гром и жалобно простонал гудок.
   Под городской ратушей в огромном уходящем вниз подвале открывались рыночные ларьки. Мясники в фартуках рубили свежие холодные туши, швыряли толстые отбивные на тяжелые листы грубой бумаги и, кое-как завязав, бросали их чернокожим мальчишкам-рассыльным.
   Исполненный чувства собственного достоинства негр Дж. Г. Джексон стоял в своей квадратной овощной лавочке между двумя неулыбчивыми сыновьями и деловитой дочерью в очках. Он был со всех сторон окружен наклонными полками, на которых были разложены фрукты и овощи, пахнущие землей и утром: большие кудрявые листья салата, пухлый редис, еще в сыром черноземе, стрелки молодого лука, только что сорванного с грядки, поздний сельдерей, весенний картофель и тонкокожие цитрусы Флориды.
   По соседству рыбник Соррел капающим черпаком извлекал из глубин эмалированного бидона со льдом мокрых устриц и ссыпал их в коробки из толстого картона. Широкобрюхие морские рыбы, карпы, форели, окуни лежали, выпотрошенные, на льду.
   Мистер Майкл Уолтер Крич, мясник, покончив с обильным завтраком из телячьей печенки, яичницы с грудинкой, горячих сухарей и кофе, сделал знак одному из мальчиков в ожидавшей у стены шеренге. Вся шеренга метнулась вперед, как свора гончих; он выругался и замахнулся на них топором. Счастливый избранник вышел вперед и взял поднос, на котором еще оставалось немало еды и наполовину полный кофейник. Так как ему надо было в эту минуту отправляться с пакетом, он поставил поднос на опилки у конца прилавка и обильно оплевал его, чтобы охранить от покушений товарищей. Затем он ушел, весело и злорадно посмеиваясь. Мистер Крич мрачно посмотрел на своих черномазых.
   Город настолько забыл о собственной африканской крови мистера Крича (одна восьмая по отцовской линии — старый Уолтер Крич от Желтой Дженни), что готов был предложить ему политическую должность. Но сам мистер Крич о ней помнил. Он с горечью взглянул на своего брата Джея, который, не подозревая, что ядовитые зубы ненависти могут затаиться и в братском сердце, в счастливом неведении рубил свиные ребра на собственной колоде и пел красивым тенором первые строки «Серого домика на Западе»:
   …и синие глаза сияют
   Лишь потому, что мой встречают взгляд…
   Мистер Крич злобно глядел на желтые скулы Джея, на жирное подрагивание его желтушной шеи, на крутые жесткие завитки его волос.
   «Черт побери,— думал он в томлении духа,— ведь он же мог бы сойти за мексиканца!»
   Золотой голос Джея близился к мигу своего триумфа, на последней ноте с благородной сдержанностью перейдя в высокий нежный фальцет и продержав эту ноту больше двадцати секунд. Все мясники перестали работать, и некоторые из них — дюжие отцы взрослых семейств — смахнули с глаз слезу.
   Огромный зал был зачарован. Ни одна живая душа не шелохнулась. Ни единая собака, ни единая лошадь. Когда последняя нота медленно замерла в прозрачно-паутинном тремоло, тишина, глубокая, как безмолвие могилы, нет — как безмолвие самой смерти, возвестила о величайшем триумфе, какой дано испытать артисту здесь, на земле. Где-то в толпе женщина испустила рыдание и упала в обморок. Ее немедленно вынесли два бойскаута, которые нашлись среди присутствующих, и тут нее оказали ей первую помощь в комнате для отдыха — один поспешно развел потрескивающий костер из сосновых сучьев, запалив его с помощью двух кремней, а другой наложил кровоостанавливающую повязку и завязал несколько узелков на своем носовом платке. И тут разразилась буря. Женщины срывали драгоценные кольца с пальцев, жемчужные ожерелья с шеи, хризантемы, гиацинты, тюльпаны и маргаритки с дорогих корсажей, а модно одетые мужчины в бенуаре ларьков швыряли помидоры, салат, молодой картофель, свеклу, свиные мослы, рыбьи головы, мидии, бифштексы и свиную колбасу. Между ларьками расхаживали содержательницы алтамонтских пансионов, вынюхивая и высматривая выгодные покупки. Рост и возраст у них был разный, но всех их отличала решимость торговаться до конца и воинственно сжатые губы. Они рылись в рыбе и овощах, царапали кочны капусты, взвешивали на ладони луковицы, ощипывали салат. Только зазевайся, тебя обдерут как липку. А если довериться ленивой черномазой транжирке, она изведет зря припасов больше, чем настряпает. Они сурово посматривали друг на друга с каменными лицами — миссис Баррет из «Гросвенора» на миссис Невнл из «Глен-Вью»; миссис Эмблер из «Колониал» на мисс Мейми Физерстоун из «Рейвенкреста»; миссис Ледбеттер из «Бельведера»…"

Но что можно Вулфу, нельзя мне. И если мне доводится что-то писать, я все время теперь вспоминаю:
- Her eyes were blue.
 - Better.

Моя рыба будет жить – вещь по-настоящему прекрасная. В ней всего вдоволь – кошмаров, страха, ненависти, боли, любви и красоты, настоящий «Cruel, Crazy, Beautiful World»
Автор – американка японского происхождения, литературовед, флористка, кроме того, она, как нам пишут, «была удостоена сана буддийского священника» - и, читая, понимаешь, что не соврали.
Начинается она так, как я бы начала свой идеальный роман: с того, что на берегу маленького острова Британской Колумбии писательница в состоянии «паузы» находит запаянный в пластиковые пакеты для заморозки дневник японской школьницы, который написан в книге «В поисках утраченного времени» Пруста, (ага, а Платонов бежал за школьником и думал…), ну то есть не в самой книге, а в дневнике, который создан из книги руками японской хендмейд умелицы. И дневник начинается так: «Привет! Меня зовут Нао, и я – временное существо. Ты знаешь, что такое временное существо?»
И, в общем-то, это начало - лучшая иллюстрация принципа, по которому построен текст, тут и штаны времени, и кот Шредингера, и единая двойственность, все в одном, и это прекрасно.
Одна из главных в романе - завораживающая меня тема отношения текста и того, кто его читает. Рука судьбы, поцелуй бога – текст, который находит своего читателя, и в результате этой встречи меняется читатель, меняется текст, меняется весь мир. Когда мы обсуждали с мужем Другие барабаны, он вспомнил Liber mundi розенкрейцеров, и тут она вспоминается тоже, вместе с «Мир есть текст», и всеми прочими мировыми книгами.
Японская школьница, канадский любитель выращивать деревья, старушка-монахиня, летчик –камиказде, страдающий манией самоубийства отец-неудачник, у каждого своя линия, но как хитро они переплетены! Книгу можно разобрать на цитаты и совершено непонятно где остановиться, там прекрасно буквально все.
Для меня она ценна, пожалуй, тем ощущением соприкосновения с божественной гармонией, которое возникает, если впустить в себя все хитросплетения сюжета и позволить им ожить. И под сердцем, там, где у героев бьются рыбки, открывается окошко и из него выпархивает птица.
Волну нельзя победить. Зато она может победить тебя, и это будет самым лучшим плохим выходом из ужасной ситуации. Этот самый ужасный конец вместо бесконечного ужаса. Море и есть источник всех побед и поражений, смерти и жизни. Которая вечна, однако же «на время». Которая жестока, безумна, но прекрасна.
Предупреждений тоже следовало бы написать – тут есть очень печальные моменты, и совсем не рекомендовала бы я ее тем, у кого есть романтичные представления о Японии, если хочется их сохранить, темная сторона там во весь рост.
Но это, пожалуй, одна из лучших книг среди тех о которых я писала в последнее время.

Мир глазами Гарпа  Джона Ирвинга - совершенно чумовая литературная феерия.
Говорят лучшие фильмы - о том, как снимают кино, так вот, романы из лучших - про то, как пишут романы.
Конечно, там есть и будто бы остроактуальные темы: феминизм, проблемы гендерного равноправия, обаятельнейшая героиня транссексуал, и всякое такое, но это совсем не коньюнктура. Впрочем, может я и зря - роман был опубликован в 1978 году, а на русском языке читается как супер-злободневный. Возможно, это то самое "отстали на 40 лет". И даже скорее всего.
Однако, кроме острых, вечных тем там более чем достаточно. И очень здорово видеть, как они - вечные и злободневные, смыкаются, перетекают друг в друга и порождают текст.
Я уже цитировала оттуда кусочек про приготовление еды и осмысленность дня. В "Последнем самурае" самый смак достается лингвистам, а здесь - тем, кто хотя бы балуется текстописанием. В некоторых местах я обливалась слезами от смеха, нет, это правда дико смешно.
И сам текст смешной. Такой яркий карнавал из ужасно странных персонажей, сюжетов сложившихся и не сложившихся романов, старый медведь велосипедист, клоуны, собака на цепи, акробат, который ходит на руках, феминистка, женщины с вырезанными языками, писатели, издатели, бывший нападающий, дети, родители, романы-измены-романы, настоящие и мнимые ужасы. Кошмарный бурлеск, который обладает особым очарованием. В _обычных романах_ вводят одного эксцентричного персонажа, приезжую тетку в отвратительной шляпке или полковника-инвалида, чтоб оттенить нормальность остальных, а здесь каждый персонаж - изюминка, и изюм этот насыпан так щедро, что душа радуется.
Отдельно стоит отметить конец: автор не поленился нам рассказать о жизни _каждого_ героя до самого конца, это, с одной стороны, здорово, с другой - "там ВСЕ умерли".
А, да, и кстати. Это лучшее из всего, что я читала на тему о "янебоюсьсказать".

Еще один прекрасный роман. В отличие от Экватора, там никаких бурь нет.
Довоенная Япония, три сестры, проблемы сватовства, замужества. Повествование движется шажками мелкими, как японские дамы в традиционной обуви и кимоно. Через 2-3 сотни страниц в это втягиваешься, перестаешь ждать "что же дальше", потому что ясно, что дальше будет то же самое. Те же вопросы, куда посадить гостя, что на обед, как вежливо составить письмо, как запудрить дефект на лице. Впрочем, если задуматься: это ли не наша жизнь?
И замедляешься вслед, и начинаешь спокойнее мыть посуду, и вытирать пыль. И читать-читать-читать.
Пару раз в самом начале мое феминистское эго встрепенулось возмущенно: "Wtf??? Показывать жениху рентген???" но потом успокоилась. Вот там вот так, посмотри как оно.
Тут катострофа, которая остается за рамками книги, надвигается очень медленно, но наше знание истории не дает забыть о ней. Поэтому то так хорошо почитать про любование сакурой. В последний раз в том, прежнем мире. Который никуда не торопился, но все равно подошел к концу.

Кошкин стол Майкла Ондатже сложнее и лучше, чем может показаться на первый взгляд, а он и на первый взгляд хорош.
Теперь, когда прошло немного времени, я могу вспоминать роман целиком. И то, что заслоняло от меня очарование повседневного повествования: аромат горящей пеньки, серебряные соусники со сгущеным молоком в шлюпке и прочие прекрасности, открывается: перспектива. Это роман про путешествие, про взросление и не взросление. Про следы, которые оставляет любовь и не-любовь.

И маленькая вставная новелла, которая, если отойти на то расстояние, чтоб обозреть текст в целом, нравится мне чуть ли не больше чем целое. Про утрату невинности – оно происходит не тогда когда поддаешься на соблазн, а тогда, когда, открыв глаза, расплачиваешься по всем счетам. Отдавая то, чего дома не знаешь. То есть нет, это не про утрату, а про обмен ее на опыт, потому что можно утратить и не получить взамен ничего. Собственно, в этом разница между двумя героинями, как мне кажется. Одна пишет другой: "«Переживи отчаяние в юности и никогда не оглядывайся назад», — сказал один ирландец." - но кто же прислушивается к хорошим советам.
В общем, мне очень понравилось, наверняка я и еще перечитаю.
И вот еще - очень отрадно читать про любовь к стране, которая не затронула души: от этого воспоминания о ней обретают сладость. Я не полюбила Шри-Ланку, но теперь немного могу понять, за что ее любят другие.

 Не могу не вспомнить кусочек из мемуаров князя Юсупова, про витальность и доверие к жизни (он пишет о том, как его надул управляющий, поставив на грань разорения, и это уже после истории с бриллиантами, которые похитили из открытого ящика стола, и он не жалел что ящик не запер, ведь запертые ящики оскорбляют доверие к слугам, а слугам он доверял (правильно, кстати), и далее четко он держался своих принципов, хотя часто и есть было нечего):

"   Я, однако, знал, что Яковлев не прохвост, а просто безвольный человек. Потом, три года спустя, он явился с повинной, и я не удивился, узнав от него, что во всем этом деле он был только пешкой.
   Ирина от всех переживаний похудела и заработала нервное истощение. Я мучился, что частично сам в том виноват, к тому ж было больно столкнуться с предательством. Случилось это не в первый раз и, понятно, не в последний, но не доверять – не в характере моем, да и не в принципах. Одних недоверием оскорбляешь, других – искушаешь. За доверие свое я уж достаточно поплатился, но правилам своим не изменил."

А еще у меня большое счастье: я втянулась и прочитала Побег Куманики. И сейчас читаю Клены. Получилось, наконец, замедлиться достаточно, чтобы нырнуть в текст с головой, до этого сколько делала попыток - ничего не получалось. Но как же хорошо!
И какое счастье читать текст, в котором есть и первое и второе дно и третье, особенно после тех, которые вовсе без дна, и автор еще расскажет что ты, читатель, должен усвоить. А тут сам думай. Хотя, признаться, я читаю немного как Петра, с телефоном, "посмотреть в гугл киммерийские сумерки" - ну так а на что еще нам телефон?
Зачем-то прочла отзывы. "Сразу скажу, я вообще не поняла, что это, о чем и для кого, ощущение только, что главный герой явно не в себе, да и остальные тоже необычные люди." Надо взять, что ли, себе подпись, "необычный человек" - ой, уже взяла, на сайте что-то такое и есть. Ну вот. В общем, если вы непонятно кто и любите гуглить по ходу чтения (или кругозор позволяет не гуглить, это даже лучше, с какого-то порога гугл уже не помогает) и вдруг еще не читали, что маловероятно - читайте.
Хотела еще про Экватор написать, но, наверное, в другой раз.
А у вас что нового из книжных удовольствий?

У мужа период увлечения творчеством португальского гения Пессоа. Дошло дело до стихов, и я, вспомнив свои прошлогодние попытки чтения его переводов, категорично заявила, что с переводчиками ему не повезло.
Дима удивился – мол, они так заботятся о том, чтобы перевести хорошо! Про это написано столько статей и очерков. Но что с этого толку, возражала я, если невозможно продраться через 2-3 страницы этих стихотворных переводов? Попытки проглотить их рождают одно чувство: «это не русский язык и это не стихи». Но в самом деле, специалисты ведь не зря трудились? Почему же я так категорична?
Как есть романы для тех кто пишет, есть и стихи для поэтов, и, видимо, есть поэтические переводы для поэтических переводчиков. Это не значит что они хуже – просто я полагаю, что для того, чтобы получить от них настоящее удовольствие, нужно знать язык оригинала, стиль автора и тонкости португальского стихосложения. Если я, например, этого не знаю – увы, я не смогу оценить перевод, который (зато) сохранил авторскую уникальную манеру рифмовки и размер, потому что по-русски это для меня выглядит мертворожденным стихом. Ну неживое это. Что, в общем, в некотором роде даже логично: тот ритмический строй, что в португальском звучит музыкой, в русском звучит … да никак. Но, повторюсь, возможно, люди знакомые с оригиналом как раз оценят точность работы переводчика.
Но я, с моим утилитарным отношением к поэзии, обычно люблю другие переводы, переводы для обычных людей. Часто на них ругаются профессионалы, мол, неточно, не то (впрочем, если переводчик не изменяет в угоду языку, а перевирает идею автора, я тоже возмущаюсь). Но мне что с той формальной неточности, если в результате получилось живое, дышащее стихотворение, которое имеет смысл и мелодию? Можно бы было называть такое «фантазиями на тему», но для этого, наверное, совсем нужно отказаться от эго. В общем, как простой читатель я хочу читать хорошие стихи, даже если это переводы. Если это стихи или проза на родном языке – я часто и с радостью прикладываю усилия, чтобы понять, в чем соль, что хотел сказать автор, сознательно допуская неровности. Но в переводах у меня нет возможностей, поэтому я остаюсь простым потребителем.
И вдруг оказалось, что и среди переводов Пессоа есть такие, которые делают меня счастливой!
Например, я оценила переводы Левитанского и Слуцкого. Они дают мне то, чего я жду от стиха – русские мелодику и ритм. Возможно, тут еще вкралась разница гетеронимов – Пессоа был большой затейник и писал стихи и прозу в трех разных ипостасях. У каждой была своя история, язык и стиль, имя и гороскоп. В этих я пока не разобралась, спешу поделиться тем что меня очаровало. Это стихотворение Алваро де Кампоса «Там я не знаю где» в переводе Слуцкого. Попробуйте проговорить его – за рваностью строчек скрывается довольно точный ритм, очень вокзальный, потерянный, с головокружением, дрожью, стуком колес. И вместе с тем тональность переживания очень португальская, как мне кажется. Ну и вообще я люблю вокзальные стихи.

Колокол на вокзале, перед дорогой...
Не торопите меня этим гулким звоном!

Я хотел бы побыть еще здесь, на вокзале души моей,
в тишине и покое, покуда ко мне не приблизился
этот поезд железный, который меня увезет,
чтоб уже не вернуться,
и пока не почувствую я, что и впрямь уезжаю,
и пока на подножку вагона не стану ногой,
не отвыкшей дрожать всякий раз, когда я уезжаю.

Мне хотелось бы в этот час, на перроне еще
не ушедшего дня,
покурить, еще будучи связанным с жизнью вчерашней.
Эта жизнь бесполезная, которую лучше б и вовсе
покинуть,-
говорите, тюрьме подобна?
Ах, какое значенье это имеет! Ведь если я узник
этой тюрьмы огромной - то о размерах
собственной камеры стоит ли думать?


Поезд уже отошел от соседней станции.
Меня начинает поташнивать от сигареты...

Прощайте, прощайте, прощайте, все,
не пришедшие
со мною проститься,
о семейство мое, существующее лишь условно...
Прощай, мой сегодняшний день, о перрон неушедшего
дня,
прощай, моя жизнь, прощай!
Остаться, словно пакет, оставленный кем-то,
по ту сторону полотна, под охраной толпящихся
пассажиров.
Быть обнаруженным сторожем, когда поезд отойдет
от перрона:
"Что за рассеянный тип здесь оставил это?"
Остаться, думая об отъезде.
Остаться, понимая, что правильно сделал.
Остаться, чтоб умереть не сразу...
Я отправляюсь в грядущее, как на трудный экзамен.
А вдруг этот поезд никогда не придет и господь меня
пожалеет?

Я на вокзале - ах, это пока не более чем метафора.
Я человек весьма представительный с виду.
Можно со стороны подумать, что я долго жил
за границей.
У меня манеры вполне воспитанного человека.
Я сам поднимаю свой чемодан - брать носильщика
не считаю приличным.
И рука, поднимающая чемодан, она тоже дрожит
при этом.

Уехать!
Никогда не вернусь обратно,
никогда не вернусь, потому что не возвращаются те,
кто уехал.
Место, куда возвращаются - всегда другое.
Вокзалы, куда возвращаются - всегда другие.
Не те уже люди, и мир, и само понимание мира.
Уехать, о, бог мой, уехать!.. Страшусь отъезда!

вчера мне вдруг пришло в голову, что герой-расказчик Ночи в Лиссабоне тоже сбежал в Лиссабон из Берна - как и герой-расказчик  Ночного поезда в Лиссабон. Не в силах уснуть, я выстроила на этом столько теорий и усмотрела тучу сходства - чтобы утром, проверив, обнаружить, что никакой там был не Берн, конечно,  что за бред, а немецкий совсем даже город Оснабрюке.
Впрочем, схождений все равно много. И роман-в романе, и крах стержнегого героя, связанный с женщиной, да кучу всего можно  нарыть, если пофантазировать. И неудавшиеся путешествия через океан - оба остались в Лиссабоне.
Ну и вообще, как не сопоставлять с Ремарком?
Про мультик "Ветер крепчает" и Ремарка, наверное, все уже подумали и написали. И тем не менее. Все победит чахотка, что бы герой не выбирал, а всех непобежденных чахоткой все равно победит война - конец в реальности постмодерна один для всех. Миядзаке ссылается на стих Валери, а у Валери стоит эпиграфом  Пиндар: "Ищи себе, смертный, у богов уменья по уму, ступени по стопе, помни, в какой мы доле. Не пытай бессмертия, милая душа – обопри на себя лишь посильное".
Какой герой правее - тот что уезжает в горы или тот, что остается конструировать машины?  Если развивать Пиндара, как это, возможно, сделал Гораций - "наступающий день называя неверным и дальним, убегающий нынешний не выпуская из рук." - то, возможно, что и старший герой. Впрочем, это решать каждому.
пс - про географию, проверила  насчет Мерсье и Ремарка - каждый поселил беглеца в своем родном городе! Хаха, все-таки есть сходство, хоть и не такое, как я подумала))

Говорят, лучшие фильмы снимают про то, как снимают кино. Теперь могу развить: лучшие романы пишут про то, как пишут романы. Раньше я не могла оценить этот литературный прием, но теперь стало мне это счастье понятно и доступно.
Роман Шмараков, "Овидий в изгнании".
Пока в процессе. Что еще радует - текст насыщен настолько, что я наконец-то уже почти неделю читаю роман объемом в 900 страниц электронной книги - обычно мне хватает на два вечера. Но тут... тут нужно читать медленно. Быстро не получается еще и потому, что пресс не выдерживает нагрузки - столько хохотать я не могу. Когда я читаю его в полночь в ванной, соседи, полагаю, думают всякое.
И да, сантехники больше никогда не будут прежними.
Я, как дочитаю, еще напишу, но если вы такое любите - бегите читать. Если вы пишете, сочиняете или видели-знаете, как это бывает - бегите совсем бегом, вы оцените)
Впаяю цитату, не могу:(это герои пишут роман)

- Федор, негодуя, зaхлопывaет дверь холодильникa, но вaренaя колбaсa не дaет ей зaкрыться, Лерa выскaкивaет оттудa, удaряет Федорa колбaсой по голове, потом еще и еще, отчего он тут же решaет уехaть обрaтно нa островa…
- Вaсь, ты же говорил, он не оттудa приехaл…
- Невaжно, нa Землю Фрaнцa-Иосифa… "Дa здрaвствует имперaтор Фрaнц-Иосиф!" - кричит он, спешно покидaя сумрaчный дом…
- Вaсь, не перегибaй обрaзовaтельную плaнку, читaтель не оценит, - остерег млaдший.
- А онa, отшвырнув нaдломленную колбaсу, бросaется нa дивaн и истошно кричит: "Господи, кaк же мне это нaдоело! Кaк нaдоело мне это все! Кто бы знaл бы!"
Средний сaнтехник прокричaл это, кaк рaненaя чaйкa, и смолк, тяжело дышa.
- Вaсиль, - осторожно скaзaл Семен Ивaныч, - не нaдо выжимaть сердце в чернильницу, это порочный путь. Вон нa Мюссе посмотри, до чего дошел человек. Нa рaсстоянии нaдо держaться от сюжетa, a то коготок увяз - всю птичку сaктировaть.
- Прaвдa, Вaсь, - поддержaл млaдший, - поспокойней. Ну, что нервничaть из-зa этого ромaнa. Ну, не нaпишем, в конце концов, и не нaпишем, во вторник еще мы и знaть не знaли о нем, и ведaть не ведaли. Не рaсстрaивaйся.
Средний смолчaл.